— Куда же вы?

— Что ж так рано?

— Нет, пожалуйста, посидите еще, — сказала умоляющим тоном Муся. Но выражение лица Серизье показывало, что он уйдет после первого прощанья, не выждав и пяти минут до второго.

— Что ж делать, если вы не можете, — сказала Леони.

— Я сам чрезвычайно сожалею… Боюсь, что мне придется еще сегодня писать передовую статью.

— В двенадцать часов ночи! Господи!

— Да, печальное ремесло политика.

— Тогда мы вас не удерживаем.

— Долг прежде всего!

— Как жаль! Я так хотела бы, чтобы вы рассказали все это моему мужу, это было так интересно, — говорила Муся. — Вы его не знаете? Полковник Клервилль, — добавила она, запечатлевая в памяти Серизье свою фамилию. — Я думала, вы с ним встречались на этой конференции? Мой муж ведь прикомандирован к английской делегации… Как, вы не знаете, что мой муж прикомандирован к английской делегации! Он там занимает необычайно высокий пост, вот разве чуть-чуть пониже Ллойд-Джорджа! — подчеркнуто Иронически сказала Муся. Она вообще редко хвастала, и не иначе, как в форме скромной насмешки над тем, что о себе сообщала. Но все-таки этот депутат не должен был думать, что их общественное положение уступает его собственному.

— Да, конечно, я слышал, — солгал Серизье. — Нет, мы не встречались. Я ведь не имею к конференции никакого отношения.

— Разве? Я думала… Но вам, быть может, будет интересно с ним побеседовать.

— Мне было бы очень приятно…

— Я буду так рада. Мы живем там же, где вся английская делегация… — Муся назвала гостиницу и, вынув из сумки книжку с золотым карандашом, записала адрес и телефон Серизье. — «Ох, ловкая баба, — подумала Елена Федоровна (совершенно так же, как о ней говорила Муся). — Заводить связи для своего салона. Ну, пускай, пускай…» — «Если она его позовет, то должна пригласить в этот день и меня, не может не пригласить», — решила Жюльетт.

За депутатом в переднюю вышла только Леони. Хотела было выйти и Жюльетт, но осталась в гостиной под многозначительным взглядом матери. В передней Леони обратилась к депутату с горячей просьбой. Ее дочь скоро кончает курс и тогда запишется в сословие адвокатов — она ведь французская гражданка. Ей так хотелось бы попасть в помощницы к Серизье.

— У вас в адвокатуре такое блестящее положение. И Жюльетт такая ваша поклонница!

Депутат не слишком сопротивлялся: у него было правилом — в первый раз всегда оказывать одолжение, если это не стоило большого труда. С госпожой Георгеску он был знаком очень давно, ее дочь была милая барышня. Он испытывал легкое удовлетворение оттого, что загадка разрешилась: его пригласили именно для этого дела.

— …У меня работы не так много, как думают. Но я с удовольствием запишу вашу милую барышню.

— Как я вам благодарна! Вы увидите, что будете ею довольны.

— Повторяю, это будет скорее фикцией.

— Все равно, я сердечно вас благодарю!

Он сказал несколько любезных слов о Жюльетт, простился и уехал. Леони медленно вышла из передней, не совсем довольная результатами. Жюльетт сильной жестикуляцией из-за двери зазвала ее в столовую.

— Ну? Ну, что?

— Обещал записать тебя, хоть настоящей работы пока не обещает… Очень тебя хвалил.

— Что он сказал? Но совершенно точно, мама…

Поговорив с матерью, Жюльетт в раздумьи вернулась в гостиную. «Работы не будет?.. Это мы увидим. Он меня еще не знает…» В гостиной — точно погасла люстра. Засидевшиеся скучные люди вели разговор, видно, тоже очень скучный, вдобавок по-русски. «И пусть разговаривают между собой. Мы им только мешаем…» Жюльетт поправила что-то на камине, улыбнулась Мусе и направилась к двери.

— Mademoiselle, pourquoi vous nous quittez? [25] — сказал торжественно-галантно дон Педро.

— Я сейчас вернусь, — ответила Жюльетт и вышла в столовую. Лицо у нее тотчас стало настоящее — умное, озабоченное и очень милое, — освободившись, точно от дешевой маски, от притворно-ласковой, светской улыбки.

— Ты не огорчайся, это все-таки большой успех, — сказала Леони, запирая на ключ буфет.

— Разумеется. Мне больше ничего не надо…

— А если он сделает вид, что забыл, я еще найду к нему подходы.

— Я знаю, что вы все можете, мама… Спасибо… Как, по-вашему, я теперь могу пойти спать?

— Разумеется, иди, моя девочка, Мишель уже в постели… Муся на тебя не обидится… Досадно, что все нужно запирать: Альберу все больше нравится наш бенедиктин. Иди, мой ангел, пусть она их занимает…

— …Что вы сказали о Брауне, Альфред Исаевич? Я не расслышала, — спросила Муся, отрываясь от разговора с баронессой о цене платья, в котором появилась в третьем акте пьесы известная артистка. Муся морально поджала хвост и была особенно мила с Еленой Федоровной: ее мучила совесть, из-за легкого предательства, незаметно совершенного ею в разговоре с Серизье. «Но ведь так все всегда поступают, иначе и разговаривать было бы не о чем и невозможно…»

— Вы его знаете? Тяжелый человек…

— Да, с косточками человечек… Можно им и подавиться, — вставил Нещеретов.

— Что я о нем сказал? Говорят, он бежал из Петербурга с какими-то необыкновенными приключениями. Я слышал, он ползком пробрался через финляндскую границу, в него стреляли большевистские пограничники.

— Из пушек, — вставил Нещеретов.

— Нет, этого не могло быть, — сказала Муся. — В Финляндии он не был, ведь мы сами были довольно долго в Гельсингфорсе… Я слышала, он бежал с Федосьевым в Швецию, и их будто бы обстреляли с какого-то форта.

— Врет, — убежденно сказал Нещеретов. — Это, я вам доложу, рекламист первого ранга.

— Нет человека, который был бы меньше рекламистом, чем он! Ему совершенно все равно, что о нем думают. Мало ли гадостей говорят об всех?

— Какой это Федосьев? — спросил мягко дон Педро, подчеркивая интонацией, что хочет загладить размолвку. — Надеюсь, не тот, который…

— Не надейтесь: тот самый.

— Что же у него общего с этим почтенным профессором? — озадаченно спросил Альфред Исаевич.

— Во-первых, он не профессор…

— И не почтенный, — вставил Нещеретов.

— «Почтенный» в жизни не ругательное слово. Но в газете это еще хуже, чем «небезызвестный».

— …А во-вторых, общего у них то, что они вместе подготовляли какой-то террористический акт: чуть только не убили самого Ленина.

— «Чуть» не считается… А насчет их дружбы, то, я помню, Браун как-то сказал князьку Горенскому, что они с Федосьевым, видите ли, психологические изомеры, кажется, так… Такие, говорит, есть химические тела: состав одинаковый, а свойства совсем разные, изомерия, говорит, это называется. Проще говоря, два сапога пара, хоть один химик, а другой сыщик.

— Федосьев теперь в Берлине и, говорят, впал в какой-то мистицизм, — сообщила Елена Федоровна. — Так мне говорили в посольстве.

— Неужели?

— Что-то странно. Совсем не мистический был мужчина Федосини, — сказал Нещеретов.

— Все-таки это трогательно: мистик Федосьев!

— Меня не трогает… Вот как никого, должно быть, не умиляет вдова Клико…

— Правда, это наименее печальная из вдов, — смеясь, сказал дон Педро. Он подумал, что эта шутка может пригодиться для какой-нибудь статьи.

— А Браун, говорят, в Париже?

— Я тоже слышала, но ни разу его не видала и ничего о нем не знаю, — ответила с сожалением Муся. — И адреса его не имею, знаю только, что у него здесь большая квартира, где-то на левом берегу.

— Деньжата, верно, вывез, малый ловкий.

— Ничего он не вывез, а просто он и до войны жил в Париже, так что, верно, имел здесь состояние.

— Да хоть бы и вывез, что ж тут дурного? И я вывез деньгу, и ваш батюшка. Надо сказать: слава Богу!

— Я не говорю, что это дурно, но не мог он вывезти, если бежал на лодке.

— На лодке в Швецию? Да собственно почему вы так за него заступаетесь, Марья Семеновна? Я не знал, что он у вас в фаворе.